Особую признательность автор проекта выражает
Александру Зоричу за его
замечательные книги, полезные комментарии и за любезное разрешение
использовать некоторые материалы с его официального
сайта.
(с) Анастасия aka Jillbee, 2001
Люби и властвуй Часть 1. часть 164
Пачкать серебряное стило».
«А теперь, – подумал Эгин, – теперь я сам полон Медом Поэзии до краев. И что же?»
Где кольев острый частокол
Виднелся неспроста. Энно!
Теперь он лежал где-то и на чем-то. Его глаза были по-прежнему закрыты повязкой.
Его мысли не желали собираться в стройные цепи. Единственное, в чем он был полностью уверен, так это в том, что «не в добрый час Герсар повел на грютов войско». Зачем они дали ему Мед? Зачем его вообще дают и варят? Но память отказывала ему теперь, когда хотела и в чем хотела.
Кое-что Эгин все-таки помнил, несмотря на ослабление всех своих аналитических способностей.
Например, что воины древности прихлебывали Мед Поэзии перед битвой, чтобы сделать бой громокипящим, смерть – легкой, а посмертие – сладким.
Что мастера знаменитых мечей прикладывались к чаше с Медом перед тем, как взяться за молот. Чтобы сделать песню меча звонкой, его плач – суровым, а его молчание – оглушительным.
Он помнил, что ведьмаки и ведьмы пьют Мед перед тем, как заговаривать раны и наводить порчу. А женщины подливают его в кубки охладевших к ним любовников. А если Медом помазать за ухом у пса, он перестанет выть на луну. Но зачем ему, Эгину, Мед?
Но мысль его, сконцентрировавшаяся совсем ненадолго на том немногом, что было почерпнуто им из разглагольствований наставника касательно истории и нравов древних народов, очень быстро полетела совсем в иные просторы.
Эгин предался совершенно серьезным размышлениям о том, почему грюты, в поход на которых повел свое войско Герсар, мочатся сидя. По-женски.
Выводов было два. Во-первых, потому, что в степи так надежней и скрытней. Не оскорбишь ничьих нравов, а для грютов это очень важно. Грюты порою демонстрируют баснословное ханжество.
А во-вторых, потому, что шальной стреле, пущенной в зазевавшийся столбик с головой и ногами грюта, гораздо труднее пронзить насквозь мирно сидящего и озирающегося сына степей. Да и руки у него не заняты. Может натягивать лук и сидя. А что тут, собственно, такого?
//-- 2 --//
Мир, спрыснутый Медом Поэзии, предстал перед Эгином странным и необъятным.
Многие вещи, казавшиеся ему когда-то важными, теперь выглядели сущими безделицами.
Например, что за город распахнул перед ним и его спутниками свои ворота?
Сколько времени прошло с тех пор, как Дотанагела и Знахарь творили Солнечную Засеку?
Долго ли замечательный рыжий уродец со слепыми бельмами, на спине которого качался в седле полубезумный или полусонный Эгин, шел вверх, вверх и вверх?
Почему он, Эгин, такой же, в сущности, слепой теперь, как и его лошадь, не рвется к свету и не сопротивляется, хотя, как ему иногда кажется, достаточно сдернуть повязку с глаз, чтобы все увидеть и во всем разобраться?
Но рука отчего-то не хочет сдергивать повязку. Наверное, строгий голос одного из смегов, предупредивший его, что голова и повязка для него теперь одно целое, не велит его руке поступать так. А он, Эгин, тоже ничего ей приказать не может.
Глаза Эгина были открыты, но он не видел ничего, кроме густой и бездонной черноты ткани. Ни один корпускул света не просачивался через нее. «Нужно быть донельзя наивным, чтобы полагать, что тут все дело в плотности материала», – в бессилии подумал Эгин и раскинул руки на ложе.
